Как зарождалось общество потребления или кризис 1880 года.

В 1880 году в русской прессе только и разговору было, что об экономическом кризисе. Осенью вернулся из-за границы и начал публиковать цикл очерков «За рубежом» Салтыков-Щедрин. Едущие на европейские воды соотечественники, сидя в вагоне, гадают, «каким-то нас курсом батюшка-Берлин наградит». Понятное дело, речь о курсе рубля.

Берлинский конгресс 1878 года лишил Россию почти всех приобретений русско-турецкой войны, в которой она отстаивала интересы братьев-славян, а небывалое нашествие саранчи вкупе с засухой и колорадским жуком – урожая. Но это было еще полбеды. Надвигающийся кризис был первым мировым, который затронул и Россию.

Поначалу война стимулировала развитие промышленности. Однако оживление сменилось полным расстройством государственных финансов. Государственный долг достиг на 1 января 1881 года 6 миллиардов рублей. На обслуживание долговых обязательств Россия потратила в этом году более 34 процентов бюджетных доходов. Экспорт из России сократился на 129 миллионов рублей. Обороты внутренней торговли упали на 25 процентов. В итоге дефицит российского бюджета за четыре года, с 1876-го по 1880-й, составил 334,4 миллиона рублей. Оставалось одно – внешние займы. Европейский фондовый рынок наводнили русские ценные бумаги, курс их неуклонно падал, ухудшая кредитный рейтинг России.

Упадок промышленности и аграрного производства сопровождался кризисом банковской системы. По России прокатилась серия банкротств, в том числе крупных акционерных коммерческих банков.

К исходу 1880 года кризис обрел зримые черты. Засел за статью об экономике и Достоевский. С экономики он, как и следовало ожидать, быстро съехал на духовность, но кризис описал отменно:

...бедность нарастает всеобщая. Вон купцы повсеместно жалуются, что никто ничего не покупает. Фабрики сокращают производство до минимума. Войдите в магазин и спросите, как дело идет: «Прежде,— скажут вам,— к празднику человек по крайней мере полдюжины рубах себе купит, а теперь всё по одной берет». Спросите даже в ресторанах модных — так как это последнее место, где бедность появляется. «Нет,— скажут вам,— уж теперь не кутят по-прежнему, все прижались, много что придет и обыкновенный обед спросит» — и это ведь прежний щеголь, бонбансник. Выкупные прожили. Теперь еще все-таки валят последние леса, а повалят – и ничего уж не будет...

«Бонбансник» – это кутила, от французского bombance – кутеж.

Глубокий эконом

Для русского писателя николаевской эпохи предпринимательство было чуждой сферой. Да его почти и не было тогда в России, предпринимательства в капиталистическом смысле слова.

Пушкин был «глубокий эконом» не хуже Онегина: интересовался экономическими теориями, сам управлял имением, но дела его не клеились, душили долги, журнал, который он затеял издавать ради прибыли, был убыточным.

«Кассовыми» были другие журналисты – Греч, Булгарин, профессор восточных языков Осип Сенковский, писавший занимательные повести под псевдонимом Барон Брамбеус и составивший капитал изданием своей популярнейшей «Библиотеки для чтения». Но и этим авторам, родоначальникам жанров приключенческой и фантастической литературы в России, не приходило в голову сделать героем повествования человека, испытывающего жажду обогащения, а главным содержанием – способы обогащения.

С некоторой иронией Пушкин пишет в «Барышне-крестьянке» о помещике-англофиле, который устроил свое хозяйство на английский манер, «и в деревне находил способ входить в новые долги», однако же «почитался человеком неглупым, ибо первый из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунский совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым».

Опекунский совет, коих было два – при петербургском и московском воспитательных домах – занимался изысканием средств на содержание сирот; наиболее доходными были ссудные операции под залог недвижимости. Действие пушкинской повести происходит в царствование Павла. При Александре I залог имения – уже обычное дело.

Пьер Безухов платит совету по закладным одних процентов 80 тысяч в год. В «Отцах и детях» совершенно расстроено имение братьев Кирсановых: «Опекунский совет грозится и требует немедленной и безнедоимочной уплаты процента».

В Опекунском же совете собирается заложить свои мертвые души Павел Иванович Чичиков. Это уже в полной мере делец нового, буржуазного типа.
Вспомним, что начинал Чичиков «деятельнейшим членом» комиссии для постройки какого-то капитального казенного здания. Комиссия эта «шесть лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».

Напоминает историю так и не построенного храма Христа Спасителя на Воробьевых горах по проекту Александра Витберга, да и нынешние проекты разве не напоминает? Следующий этап карьеры Павла Ивановича, таможня – ведь это тоже прямо злоба дня. В свою аферу с мертвыми душами впутал он всю, так сказать, региональную элиту – то-то они так стараются обвинить его во всех смертных грехах: он и похититель губернаторских дочек, и фальшивомонетчик, и предводитель разбойничьей шайки капитан Копейкин, и Наполеон. А прокурор, который теперь обязан арестовать всю губернию, вдруг умирает внезапно по неизвестной причине...

Приобретатель Чичиков – отрицательный герой, а его способы приобретать – предосудительные и преступные. Пожалуй, все дело в том, что Гоголь не видел перспектив для России на капиталистическом пути.

Он придерживался патриархального взгляда на экономику. Идеальный помещик Костанжогло у него не одобряет никаких современных затей:

Вон каковы помещики теперь наступили: завели и конторы, и мануфактуры, и школы, и комиссию, и черт их знает чего не завели!.. Вон шляпный, свечной заводы – из Лондона мастеров выписали свечных, торгашами поделались. Помещик – этакое званье почтенное – в мануфактуристы, фабриканты! Прядильные машины... кисеи шлюхам городским, девкам... Да вот же не заведу у себя, как ты там ни говори в их пользу, никаких этих внушающих высшие потребности производств, ни табака, ни сахара, хоть бы потерял миллион. Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки!

Поэт с практической хваткой

Но, как бы ни хотел Гоголь «подморозить» Россию, после великих реформ Александра II капитализм пришел в империю могучей поступью. И литераторы стали его описывать и осмысливать.

Каким образом мог разбогатеть положительный герой русской литературы первой трети XIX века?

Получить наследство, как Онегин. Получить награду за воинскую доблесть, как Петруша Гринев, невесте которого императрица милостиво говорит: «Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние». Наконец, выиграть в карты, хоть Герману это не удается. Иван Выжигин, герой плутовского романа Фаддея Булгарина, который стал первым русским бестселлером, имевшим успех и в Европе, выбивался в люди из самых низов, но в конце концов оказывался человеком благородного происхождения и наследником огромного состояния.

В России середины позапрошлого века в ход пошли другие способы. Да и литераторы пошли другие.

Тонкий лирический поэт и печальник о народе Николай Некрасов был в полном смысле слова деловым человеком и очень гордился своей практической хваткой. В юности он претерпел отчаянную нужду. «Ровно три года, — рассказывал он, — я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным». Случалось ему и ночевать в ночлежках, а в начале литературной карьеры браться за любую поденщину. Именно поэтому Некрасов так ценил независимость, которую дают деньги, и свое умение заработать их считал достоинством.

Как издатель он превратил «Современник» в высокодоходное предприятие. Перед выходом первого номера не жалел денег на рекламу, хотя его партнеры смотрели на эту затею косо, да и не было тогда обыкновения рекламировать журнал громадными афишами на улицах и объявлениями во враждебной булгаринской «Северной пчеле».
«Нам с вами нечего учить Некрасова, – говорил тогда коллегам по журналу Белинский. – Мы младенцы в коммерческом расчете. Сумели бы мы с вами устроить такой кредит в типографии и с бумажным фабрикантом, как он? Нам ни рубля не дали бы кредиту...»

Некрасов во главе журнала стал профессиональным финансистом (называли его и «финансовым гением»), русский барин обратился в капиталиста. Он умел придумать и осуществить любой литературно-коммерческий проект. Когда цензура запретила публикацию целого ряда подготовленных к печати текстов, Некрасов, чтобы заполнить очередную книжку «Современника», в соавторстве с женой Авдотьей Панаевой сел писать авантюрный приключенческий роман «во французском вкусе» «Три стороны света», который имел громкий успех у публики и выдержал несколько переизданий.
«Клянусь, через три года я вернусь... с пятьюдесятью тысячами!» – обещает Каютин, отправляясь в путешествие. Первое, что он говорит своей возлюбленной по возвращении: «Пересчитай, Полинька!» И Полинька пересчитывает – денег оказывается много больше 50 тысяч.

Некрасов и сам был воплощением этой идеи обращения в «буржуази». Обличитель пороков правящего класса проводил вечера в салонах высокопоставленных лиц за картами. Именно в те годы появилась и сразу снискала популярность новая игра – преферанс. Выигрывал очень много. Один только министр финансов Александр Абаза проиграл Некрасову, по его собственному подсчету, более миллиона франков. «По моему счету, так и больше», – замечал Некрасов.

Молва твердила о его финансовой нечистоплотности; говорили, что он шулер; осуждали его практицизм. Слухи были настолько упорны, что в 1866 году молодые сотрудники «Современника» вдруг решили учинить в редакции «ревизию». Участники этой сцены впоследствии не могли вспоминать ее без стыда.

Некрасов посвятил немало едких строк героям новой, пореформенной эпохи, но твердо различал мошенничество и честный барыш:

Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно...
Шуйско-Ивановский гусь –
Американец?.. Конечно!

Правда! но разница в том:
Бог его – доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!

Мутные сплетни не утихали до самой смерти поэта в 1877 году. Оправдал Некрасова – хоть он, конечно, ни в каких оправданиях не нуждался – Достоевский в своем некрологе.

«Что ж, он любил так золото, роскошь, наслаждения и, чтобы иметь их, пускался в «практичности»? – вопрошает Достоевский. – Нет, скорее это был другого характера демон... Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы…
Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого».

Кладовщик-миллионщик

Эту идею денег как гарантии личной независимости Достоевский воплотил в романе «Подросток», герой которого, Аркадий Долгорукий, страстно мечтает о богатстве. «Моя идея — это стать Ротшильдом», – напрямик заявляет он.
Такого в русской изящной словесности еще не было. Ей полагалось писать о тонких душевных переживаниях, а не об алчности.

Ротшильд овладел в то время умами, стал недостижимым идеалом и объектом восхищения. В «Луккских водах» Генриха Гейне, который был вхож в дом Ротшильдов и пользовался его поддержкой, мозольный оператор с восторгом рассказывает о визите к кумиру:

Это было в его кабинете; он сидел в своем зеленом кресле, как на троне, произносил слова, как король, вокруг него стояли его маклеры, и он отдавал распоряжения и рассылал эстафеты ко всем королям, а я, срезая ему мозоли, думал в это время про себя: сейчас в твоих руках нога человека, который сам держит в руках целый мир, ты теперь тоже важный человек; если ты резнешь здесь, внизу, слишком глубоко, то он придет в дурное настроение и станет там, наверху, еще сильнее резать самых могучих королей. Это был счастливейший момент моей жизни!

Каким же образом герой Достоевского рассчитывает превратиться в Ротшильда?
«Достижение моей цели, – говорит Аркадий, – обеспечено математически. Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность». Оборотные средства он надеется получить воздержанием и экономией, ну а дальше пустить деньги в рост.
Чтобы узнать, способен ли он психологически к «спекуляторству», Аркадий идет на аукцион и покупает за два рубля пять копеек альбом с любительскими акварельками. Тотчас появляется опоздавший господин, которому этот альбом, видно, дорог и просит Аркадия уступить покупку. Тот называет цену: 10 рублей.

— А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять — а?
— Почему нечестно? Рынок!
— Какой тут рынок? (Он сердился).
— Где спрос, там и рынок; не спроси вы,— за сорок копеек не продал бы.

На страницах Достоевского то и дело мелькают векселя, закладные, завещания, заемные письма, пачки наличных денег, а среди персонажей – «тузы», как называли тогда крупных предпринимателей новой формации. Сюжеты всех его романов так или иначе завязаны вокруг денег, и все же Достоевский, судя по всему, слабо разбирался в финансах. Собственные его дела были в плачевном состоянии, а надежда поправить их с помощью рулетки всякий раз заканчивались проигрышем и позором.

Кто действительно был специалистом, не уступавшим Некрасову, так это драматург Александр Островский.
В молодости Островский был писцом в канцелярии сначала московского словесного, а затем коммерческого суда. Заседая в «словесном столе», Островский должен был знакомиться с делами о торговой несостоятельности, вникать во всевозможные хитроумные способы банкротства, до тонкости изучать купеческие обходы законов, уловки с кредиторами.

Пьесы Островского – это энциклопедия мошенничества. В них есть и ложные банкротства, и поддельные векселя, и недобросовестные сделки, и шантаж, и стряпчие-крючкотворы, а над всем этим появляется новая осанистая фигура дельца-капиталиста, про которого уже никак нельзя сказать, что он герой сугубо отрицательный. В комедии «Бешеные деньги» сталкиваются старый и новый взгляд на природу богатства и способы его приобретения. Савва Геннадиевич Васильков – честный делец. Он убежден, что капитал можно и должно заработать не на казенных подрядах или казнокрадстве, а законными операциями.

Железнодорожное строительство в первые два десятилетия было настоящим Клондайком. Система частных железнодорожных концессий была устроена таким образом, что все риски перекладывались на государственный бюджет, а все доходы текли в широкий карман воротил-железнодорожников. Концессии добывались ценой громадных взяток и личных связей в высших сферах.

Слово «железнодорожник» в то время было синонимом сорящего деньгами нувориша и фактически совпадало с нынешним значением слова «олигарх». В рассказе Чехова «В вагоне» даже скромный кладовщик на железной дороге держится прямо-таки миллионщиком.

Русский джентльмен вчера и сегодня

Кончился этот фестиваль безответственности колоссальным кризисом. В апреле 1876 года военный министр Милютин подал Александру II всеподданнейший доклад, из которого явствовало, что железные дороги империи в критическом состоянии и в случае войны не справятся с нагрузками. Русско-турецкая война в полной мере подтвердила этот прогноз: мобилизация затянулась не только потому, что дороги не справлялись с пассажиро- и грузопотоком, но и вследствие отвратительного состояния железнодорожного полотна и обрушения мостов.

В итоге в 1880 году началась программа выкупа частных железных дорог в казну, прежде всего задолжавших и обанкротившихся.

Последнюю точку в переходе контроля над железнодорожной сетью к государству поставила катастрофа царского поезда 17 октября 1888 года на 277-й версте Курско-Харьково-Азовской железной дороги. Этим поездом возвращался из Ливадии Александр III с семьей. Несколько десятков человек из свиты императора погибли и получили ранения разной степени тяжести, и лишь счастливая случайность спасла членов августейшего семейства. Итогом пережитого царем шока стала тарифная реформа, передавшая железнодорожные тарифы из ведения Министерства путей сообщения в Министерство финансов, где они перестали служить средством извлечения прибыли и превратились в инструмент социальной политики.

Злоупотребления и финансовые махинации чрезвычайно интересовали литераторов. Немало саркастических публикаций конкретным случаям посвятил Добролюбов в сатирическом отделе «Современника» «Свисток». Имена крупных аферистов то и дело мелькают на страницах Достоевского и Салтыкова-Щедрина. Кризис добавил масла в огонь...

Но какие же выводы делают классики? Откроем «Дневник писателя» Достоевского, ту самую статью о финансах.

Об рубле и o дефиците все теперь пишут, и, уж конечно, тут отчасти и стадность: все пишут, все тревожатся, так как же и мне не тревожиться, подумают, что не гражданин, не интересуюсь... Но, однако же, хоть и истинные гражданские боли, а почти везде все на тему: зачем-де y нас все это не так, как в Европе? «В Европе-де везде хорош талер, а y нас рубль дурен. Так как же это мы не Европа, так зачем же это мы не Европа?» Умныe люди разрешили наконец вопрос, почему мы не Европа и почему у нас не так, как в Европе: «Потому-де, что не увенчано здание». Вот и начали все кричать об увенчании здания, зaбыв, что и здания-то еще никакого не выведено, что и венчать-то, стало быть, совсем нечего, что вместо здания всего только несколько белых жилетов... и что увенчание, если уж и начать его, гораздо пригоднее начать прямо снизу, с армяка и лаптя, а не с белого жилета.

«Увенчать здание» – эвфемизм, обозначавший в тогдашней публицистике представительное правление, конституцию. Выражение это – couronner l'e´difice, по-французски, – вошло в моду при Наполеоне III, который не раз употреблял его в своих публичных выступлениях.

«Белые жилеты» – русские либералы (в революционной Франции белые жилеты носили вожди якобинцев).

Среди множества попыток Достоевского осмыслить и объяснить дух времени есть размышления над уголовным делом Гартунга. Дело было громкое.

Зять Пушкина, генерал-майор Леонид Гартунг в октябре 1877 года был признан виновным в корыстном похищении векселей. Пока присяжные совещались о приговоре, осужденный в соседней комнате выстрелил себе в сердце, оставив записку, в которой всемогущим Богом клянется, что невиновен.

Этот человеческий тип Достоевский называл «русским джентльменом». Люди эти, по его наблюдениям, весьма щепетильны в вопросах чести, неукоснительно платят свои долги, «но платят новыми долгами». О том, чтобы украсть что-нибудь или смошенничать, и речи нет. Поэтому «русский джентльмен» и на Страшном суде скажет, что невиновен.

Достоевский рисует весьма распространенную, типичную ситуацию:

Вот приятель, благо-р-роднейший Иван Петрович просит его выдать ему векселей тысяч на шесть: заложу, дескать, в банк, где я состою, и дисконтирую, а вот тебе, дражайший друг, встречные на шесть тысяч. Чего же думать? Векселя выдаются, Ивана Петровича он часто встречает потом в клубе, оба забыли, разумеется, и думать о выданных векселях, потому что оба суть самый цвет, так сказать, порядочных людей в нашем обществе, и вдруг, через шесть месяцев, все шесть тысяч падают на плечи генералу: «Извольте, дескать, платить, ваше превосходительство»... Был фатум, случилась трагедия: слепая сила почему-то выбрала одного Гартунга, чтоб наказать его за пороки, столь распространенные в его обществе. Таких, как он, может быть, 10 000, но погиб один Гартунг.

Всё это, разумеется, пустяки и мелочь страшная, но если бы вдруг на том свете напомнили генералу, что нянька-то ведь 10-ти рублей не получила, то он бы страшно покраснел: «Какие десять рублей? Неужто! Ах да, ведь в самом деле, года четыре назад! Mais comment, comment, и как это могло случиться!»

Чтобы уж окончательно добить «русского джентльмена», Достоевский спрашивает: «Если бы этот прелестный человек как-нибудь опять очутился на земле и воплотился в прежнего генерала — отдал бы он 10 рублей няньке или нет?»
Вопрос остро современный. Самая злоба дня.

Из 10-рублевых старушечьих капиталов составлялись миллиарды. А самое интересное – банкиры убеждены, что теперь за их непомерную жадность, их образ жизни, их комфорт должны расплачиваться старушки-налогоплательщицы, и не только сами старушки, но и их внуки и правнуки.